Первая пятилетка

Той Москвы, в которую пять лет назад пришел Сергей Собянин, уже нет. Та Москва была отдельно — государство в государстве. Свои порядки, свои дела, свои герои, свои затеи. Та Москва отличалась теплой отеческой провинциальностью. В ней любили мед, Церетели, день пива и купаться в проруби. Воровали — это, конечно, было. Но и доплачивали московскую копеечку добавки. Это был какой-то нерушимый блок казнокрадов с иждивенцами, и казалось — жить так и жить, и никогда это не кончится.

Одна беда — это патриархальное царство двигалось к катастрофе, которую как-то уж и отчаялись предотвращать. В Москве наползали друг на друга пять проблем, а именно:

Транспортная. Пробки к вечеру доходили до 10 баллов по два раза в неделю. Юрий Михайлович вроде как и был против них, но больше в том смысле, чтобы Москве вернули из федерального бюджета транспортный налог.

Инфраструктурная. Бездумное подключение к изношенным городским сетям все новой недвижимости прямо вело к московскому блэкауту — вспомним взрыв на подстанции Чагино, когда встали метро, трамваи, троллейбусы, лифты в домах, закрылись офисы и торговые центры. Юрий Михайлович и здесь был против, но опять же в том смысле, что во всем виноват Чубайс.

Девелопмент. Жадность девелоперов прорвала границы человеческой разумности, и людей стали выбрасывать на улицу из сносимых домов в Бутове и в поселке «Речник». Тут Юрий Михайлович против не был, наоборот, пер на население в первых рядах.

Наследие. Сносы памятников архитектуры превратились в главную повестку дня градостроительного развития. Опять же Юрий Михайлович вроде как и боролся с этим, но в результате сносил еще больше и строил заново.

Экология. Вспомним жаркое лето 2010-го, когда из-за жары смертность в городе выросла в десять раз, а Юрий Михайлович не спешил в дымящуюся Москву из отпуска. А затем выделил из бюджета значительные средства на реабилитацию… пчел после перенесенной ими жары.

Было понятно, что рано или поздно это рванет без всякой помощи западных коллег. Просто как-нибудь в погожий летний денек, в сорокоградусную жару, наступит очередной блэкаут от миллионов кондиционеров. Народ бросится к машинам бежать от жары за город и встанет в пробку. Наступит транспортный коллапс, когда вечерняя пробка не рассосется к утру. Такие пробки были в мире, их растаскивали неделями, находя в машинах трупы задохнувшихся в угарном газе.

Озверевшие москвичи пойдут громить свежепостроенные богатые дома, от которых все зло, гастарбайтеров, которые строят все новые, и власть, которая кидает дольщиков, выселяет людей из домов и рушит наше наследие. Может, не так, а как-то иначе, но что-то такое точно будет.

Весь ужас заключался в том, что было понятно, куда мы идем, но вовсе непонятно — почему.

Во главе города стоял человек, который трудился как белка в колесе, все старались, работали, а ни одна из проблем не решалась, и даже наоборот.

Правление Юрия Лужкова войдет в учебники как интересный случай возрождения средневековых методов управления городом в постсоветский период. Москва, как при Иване Грозном, была поделена на две части — вотчину и опричнину. Вотчина — это оставшийся от советской власти город: дома, улицы, площади, парки, метро, троллейбусы, автобусы, дороги, пенсионеры, дети, школы, поликлиники, детские сады и т.д. И это все надо было кормить и содержать. На этот случай шел бюджет — налоги от естественных монополий, от бизнеса, субвенции за исполнение столичных функций и т.д. Оно все шло как шло.

А еще была опричнина — все, чего при советской власти не было. Торговля, банки, офисы, рынки и главное — девелопмент. Одно было бюджетное, а другое — внебюджетное. И в первом была советская бухгалтерия, а во втором — отеческое управление.

Кстати, едва не первое, что сделал Сергей Собянин, — это наведение элементарной финансовой дисциплины в особо крупных масштабах.

Если лужковский бюджет был около 900 млрд руб., а собянинский — около 1,6 трлн руб., можно считать, что цена опричнины — примерно 700 млрд руб. в год. Бюджет управлялся по законам и бумагами (да-да, именно бумагами, единую компьютерную систему бюджетной отчетности в Москве ввели при Собянине), а внебюжетка — вроде и по бумагам, но больше понятийным. Свои бизнесы, свои подрядчики, цены, договоренности, два пишем — три в уме. Надо признать, что Юрий Михайлович был если не гением, то очень крупным самородком: держать в голове 700 млрд руб. очень трудно. Его рвали вдоль и поперек, но он держался 18 лет, и не только во власти, но и в списке миллиардеров Forbes (где за него выступала его супруга).

Дэвид Хоффман в своей книге «Олигархи» включил Юрия Лужкова в число главных олигархов постсоветской России наряду с Березовским, Гусинским, Ходорковским и т.д., но единственного из государственных деятелей.

Андрей Васильев, бывший главный редактор газеты «Коммерсантъ», однажды спросил покойного Бадри Патаркацишвили, партнера Бориса Березовского: как вышло, что люди, обладавшие такими средствами и влиянием, оказались настолько беспомощны в построении государства? На что получил очень неожиданный ответ: «Мы не были олигархами. Мы были очень большими кооператорами». В каком-то смысле Юрий Лужков был именно очень большим кооператором.

Московское правительство занималось самыми удивительными вещами — гостиницами в Болгарии и черной икрой в Астрахани, санаториями в Абхазии и аэропортами в Подмосковье, сетями быстрого питания и банками в Австрии, нефтехимией и ширпотребом, сотнями самых разнообразных бизнесов по всему миру. Оно налаживало, посредничало, перепродавало, входило в доли и их переуступало взамен — ровно как комсомольский кооператив конца 1980-х, который хватается за все, что проплывает мимо. Типичный этап в биографии любой российской фирмы, ведущей генеалогию из ранних 1990-х, но вовсе неожиданный эпизод для субъекта Федерации.

Кстати, второй важнейшей программой Собянина стало избавление от непрофильных активов Москвы.

Но в этой кооперативности важно даже не то, какие случились непрофильные активы, а именно способ действий, тип мышления. Когда на заводе в 1980-х какой-нибудь кооператив брал себе в аренду станок и начинал выпускать на нем свою кооперативную продукцию, его стратегия не включала в себя заботу о заводе. Завод был сам собой, да и пусть его. Вотчина Юрия Михайловича не интересовала, о ее развитии он не заботился, она была большая, неповоротливая и плыла по инерции. А опричнина — да. Она и поглощала всю его энергию.

Именно поэтому, увы, город и продвигался к коллапсу. Никто его специально не планировал, но вся жизнь вела к нему.

Центром всей деятельности лужковского кооператива, главным продуктом, который он выпускал, был московский квадратный метр.

Этот метр выпускался в опричнине, деньги от его продажи шли туда же, при этом создать его можно было, только используя ресурс вотчины — московскую землю. В этом, собственно, было великое изобретение Юрия Лужкова, которое называлось «особый характер московской приватизации»: земля остается в муниципальной собственности, то есть она ничья, а продукт, на ней произрастающий, — квадратный метр — свободно продается на рынке и является частной собственностью. Это был своего рода Клондайк, московские недра. Проблема в том, что они стали исчерпываться. Точечная застройка, Бутово, «Речник» — это были первые симптомы того, что опричнина пошла войной на вотчину, потому что у нее кончилась земля под застройку, но главные сражения нас ждали впереди.

Главное, что сделал для Москвы Собянин, — это отмена разрешений на строительство 150 млн кв. м, которые уже были выданы правительством Лужкова. Они бы, несомненно, убили Москву — это означало, что разрываемый противоречиями город уплотняется еще на треть.

Пробки на треть больше, сносов на треть больше, нагрузка на сети на треть больше — все это был бы несомненный, стопроцентный коллапс. Это все понимали, но 150 млн. кв. м в Москве — это суммы около $100 млрд, большие финансовые интересы очень влиятельных людей. Отказаться от этих миллиардов означало встать против лавины. За одно это Москва должна очень сильно поблагодарить Собянина — он втихую спас этот город. Всерьез спас.

Город спасли, но теперь нужно было его отстраивать.

В сущности, вся программа Сергея Собянина на посту мэра Москвы после срочных мер по спасению города может быть сведена к двум главным пунктам. Во-первых — реконструкция сферы общественного блага, во-вторых — модернизация.

Город — это огромная система общественного блага. Транспортные сети и общественные пространства, улицы и площади, парки и скверы — это не принадлежит никому, и всем этим все пользуются. Раз никому не принадлежит, значит, не приносит никакого дохода. Москве это все досталось от советской власти и 18 лет жило само собой.

Кричащей проблемой оказался транспорт. Коллапс надвигался, поздний Лужков — это обратный отсчет времени до него: год, шесть месяцев, три месяца. Это была реальная перспектива: количество автомобилей в год увеличивалось примерно на 300–350 тыс., а количество дорог — на 40 км, притом что строить, чтобы хотя бы сохранить прежний уровень, надо было на 400 км. А автомобили — это не только пробки. Это экология: машины создают 90% выбросов в Москве. Это повышение температуры: за 20 лет она выросла на три-четыре градуса.

Когда летом 2010-го мы стали задыхаться в августовской жаре, на улицах повис смог, а люди надели респираторы, всем стало ясно, что так жить нельзя, но неясно, что делать.

Пожалуй, самым поразительным итогом пятилетия Собянина является то, что он проблему транспорта решил (настолько, насколько она вообще решаема). Этого никто не ждал, всем казалось, что это бедствие, с которым ничего не поделаешь. Такое свойство природы. Москва — город центрический, соответственно, физические свойства пространства таковы, что через центр проходят все пути, стало быть, здесь наибольшая концентрация всех потоков. Исходя из этого, центр должен быть пустой, то есть необходимо больше широких дорог, а это исторический центр, там ничего нельзя сносить и улицы нельзя расширять.

Собственно, московское правительство до Собянина придерживалось той точки зрения, что проблему решить нельзя, а потому работай не работай — все едино. Собянин предпочел работать.

Часть мер была прямой реконструкцией вотчины — это общественный транспорт.

За пять лет построено 40 км новых линий метро и отрыто 20 новых станций. Началась реконструкция наземного транспорта, вернулись трамваи (Лужков их почему-то не любил, и в итоге его правления город потерял 280 км трамвайных путей), появились выделенные полосы для автобусов и троллейбусов. Произошла настоящая революция в такси — от «джихад-такси» конца 2000-х мы перешли на очень продвинутую систему конкуренции крупных интернет-операторов «Яндекс-Такси», GetTaxi и Uber, и сегодня у нас такси нового поколения.

Тут важно подчеркнуть два обстоятельства. Во-первых, реконструкция не окончена, и о ее результатах рано судить (можно лишь заметить, что строительство и метро, и трамвайных путей болезненно отстает от графиков). Во-вторых, система лужковского общественного транспорта, какая она ни архаичная, перевозила 87% пассажиропотока в Москве, то есть пробки создавали только 13% пассажиров. Отсюда понятно, что, как ни совершенствуй общественный транспорт, от пробок не избавишься, максимум, чего можно достичь, — пересадить на метро еще 3–4% пассажиров. Разумеется, это не значит, что его не нужно совершенствовать — люди должны ездить в качественном транспорте. Но на пробки это почти не влияет.

Можно строить дороги, и Собянин их строит. Реконструированы почти все вылетные магистрали (19), строится около 80 км дорог в год, реконструируется МКАД, хотя все это опять же происходит существенно медленнее, чем планировалось (в 2011 году обещали строить по 150 км дорог в год, не получилось). Но и здесь важно понимать одно простое обстоятельство.

По подсчетам транспортников, в Москве в позднелужковское время цена поездки на автомобиле равнялась цене поездки на общественном транспорте при использовании системы «метро + автобус». В такой ситуации можно строить сколько угодно дорог, они все немедленно заполнятся новыми автомобилистами.

Путь решения транспортной проблемы в Москве был только один — надо было увеличивать цену пользования машиной. К чести Сергея Собянина, в тот момент, когда он осознал это обстоятельство (не сразу, до 2011 года он еще надеялся на альтернативные меры, перечисленные выше), то не стал уклоняться от вызова. Это требует известного мужества. Специалистам-то было понятно, что парковаться в Москве так, как мы парковались, больше невозможно, но именно специалистам, а не жителям и не политикам. Для них все иначе, это вопрос договора между властью и обществом.

Все попытки внедрить платную парковку в Москве упирались в ощущение, что люди этого не примут.

При советской власти мы парковались задаром, и Юрий Лужков считал, что если ввести повсеместно платную парковку, то вотчина восстанет. Кстати, из истории европейских и американских городов-миллионников известно, что мэры, вводившие такую меру — платную парковку, — никогда не выигрывали следующие выборы. Так что мера необходимая, но для политика самоубийственная.

Тем не менее Собянин на это решился. Отдадим должное политическому чутью: он почувствовал, что опасность ложная, что советских людей в Москве больше нет и абсолютное большинство автомобилистов — другие. Они готовы платить за парковку. Вчера не были, а сегодня готовы.

Итоги этих мер вообще-то впечатляют. Пробки в Москве, по оценкам специалистов, уменьшились на два-три балла по сравнению с аналогичными лужковскими показателями, притом что количество автомобилей продолжает расти.

Есть, к сожалению, необходимые политические решения, за которые люди никогда не будут благодарны. И в сфере транспорта нас ждут только такие.

Цена парковки неминуемо будет возрастать, скорее всего, нас ждет платный въезд в центр, возможно, увеличение налога на машину — цена использования автомобиля в городе должна быть в пять-семь раз выше, чем поездка на общественном транспорте. Все эти решения крайне непопулярны. Но что важно сказать, Сергей Собянин пока единственный российский мэр, который решился на такое: сделать нужный шаг, который отрицательно сказывается на его рейтинге.

Были в сфере общественного блага и благодарные сюжеты — общественные пространства, прежде всего парки и улицы в центре города.

Тут энтузиазм москвичей оказался даже удивительным: странно было обнаружить, до какой степени люди изголодались по ним. Про Парк Горького в последние три года было столько публикаций, сколько, кажется, не было, когда товарищ Сталин его построил, — это всем очевидный прорыв.

Стоит задуматься о том, почему так вышло. Дело ведь не только в том, что при Собянине на реконструкцию московских парков стали тратить по 4 млрд руб. в год. Лужков, конечно, вообще не мог понять, зачем тратить деньги на общественные пространства, если они не приносят дохода, его планы в отношении Парка Горького в основном сводились к тому, как отрезать от него полосу метров в триста под застройку вдоль Ленинского проспекта. И здесь ошарашивающим эффектом был сам факт, что город делает что-то для москвичей просто так, чтобы им было хорошо. Но важно то, каким был, если угодно, стандарт нового общественного пространства.

Все 1990-е и 2000-е годы мы строили у себя в Москве куски современного европейского пространства. Работали лучшие архитекторы, тратились огромные деньги, проекты и постройки получали премии, их фотографиями были заполнены гламурные журналы, переживавшие тогда свой расцвет. И куски этого пространства действительно получались — за дверями, за воротами, за шлагбаумом, за забором. Пройдите по Остоженке, проедьте по Рублевке — там их квадратные километры, и на входе в каждое — по КПП.

Самое поразительное чувство, которое иногда возникает в сегодняшней Москве — в Парке ли Горького, на Крымской набережной, на «Стрелке», на «Винзаводе», на «Флаконе», — это то, что вы находитесь в том самом европейском раю, который не огорожен, куда пускают всех.

Это стало новой идеологией общественных пространств Москвы, новых мест этого города. Вспомните очаги новой жизни, клубы и галереи 2000-х — они были прекрасны, но обустраивались как форпосты, крепости и бастионы во враждебной стране.

Возьмите «Гараж» в Парке Горького — это ведь олигархическая затея, дар Романа Абрамовича, — но это современный европейский музей, который максимально открыт и дружелюбен ко всем посетителям парка. И по типу функционирования, по идеологии он не отличается от реконструированных городских библиотек, про которые все уже забыли, что они есть. Это на наших улицах, в нашем городе появились антикафе и коворкинги. Вы представляете себе Юрия Лужкова, пришедшего в коворкинг?

И это означает, что европейский стандарт пространства за пять лет стал не частным местом, в которое мы прячемся от обветшавшей советской коммунальности, а именно общественным пространством — пространством общей жизни.

Кроме реконструкции сфер общего блага было и второе направление деятельности Сергея Собянина — модернизация. Тут нужно вспомнить, что назначил его на пост мэра Дмитрий Медведев, для которого модернизация была главным политическим лозунгом. Однако понимался он в несколько идеалистическом ключе. Применительно к Москве Медведев предполагал создать Новую Москву и разместить там модернизационные кластеры — новое управление, новое образование, новую науку, центр инноваций, новую медицину, новый международный финансовый центр. Как бы взять и построить все заново, на новом месте. Такие грандиозные замыслы хотя и увлекают, но редко удаются, тем более что не совсем понятно, что делать с тем, что уже имеется.

Собянин — политик несколько более реалистический, и в его редакции замысел Новой Москвы сильно изменился. Во-первых, он достаточно сильно растянулся во времени, во-вторых, вместо кластеров там возникли «точки роста», те традиционные центры, которые там имелись и до присоединения и которые будут развиваться в не слишком форсированном темпе. Пока основное развитие происходит в Коммунарке, куда, однако, не стало переезжать государственное управление. Но коррекция планов Новой Москвы не означает, что в Москве отказались от модернизации. Напротив,

Москва — единственный центр в России, где 2010-е годы стали годами радикальных реформ здравоохранения и образования.

При этом реформы эти не декларировались и не заявлялись в качестве политических целей — возможно, из-за этого мы несколько недооцениваем масштабы действия.

Тут необходимо сделать два предварительных замечания. Во-первых, образование и здравоохранение — это самая сердцевина «вотчины», два института, которые достались нам в наследство от СССР как главные социальные завоевания, и трогать их достаточно трудно. Попытки развивать их через коммерциализацию и конкуренцию, которые предпринимались в 1990-е, в силу этой специфики не имели существенного успеха. Во-вторых, образование и здравоохранение — это две сферы, которые являются самыми болезненными вопросами не только для России, а для всей современной западной цивилизации.

Из года в год, от выборов к выборам, программы всех кандидатов в Америке, Великобритании, Франции, Германии вертятся вокруг двух вопросов: что нам делать с образованием и что нам делать со здравоохранением. И готового рецепта тут нет.

Что удалось Собянину? Следует сразу сказать, что для него вопрос был не в каких-то центрах новой медицины или образования, но именно в массовой системе среднего образования и здравоохранения, рассчитанной на десятимиллионный город. Иначе говоря, он сразу отказался от стратегии «точек роста» — создания уникальных школ, больниц и поликлиник, — а стал реформировать общую систему. Здесь до известной степени был выбран тот же путь, что и с общественными пространствами, — новый цивилизационный стандарт существует для всех.

Притом что реформа здравоохранения вызвала наибольшее сопротивление в обществе — дело дошло до демонстраций врачей (надо сказать, достаточно камерных по сравнению с теми, что происходили по аналогичным поводам в европейских странах), — результаты тут очевидные и трудно оспариваемые.

За пять лет москвичи стали жить в среднем на 2,5 года дольше — 76,7 года, что приближается к европейским показателям (Франция — 81, Польша — 76,4) и, увы, очень отличается от России в целом (71). Смертность в целом снизилась на 11% — это вообще-то просто спасенные жизни. Спорить можно только о том, что могло бы быть и лучше, что сняты самые простые проблемы — скорость доезда «скорой помощи», помощь при инфарктах (теперь в три раза реже, чем при Лужкове, умирают от инфарктов), — и врачи, особенно ущемленные при реформах, много об этом пишут и говорят.

Но критиковать чужие успехи — дело неблагодарное, слишком очевиден результат.

За пять лет радикально изменилась техническая вооруженность больниц, и сегодня московские больницы в этом смысле не отличаются от западноевропейских. У нас есть проблемы с уровнем врачей, чем, возможно, и объясняется их реакция на реформу.

С образованием сложнее. В медицине был выбран путь концентрации клиник вокруг флагманских центров, для того чтобы их высокий уровень задавал стандарт по отрасли в целом. Но медицина — это четкие формализованные протоколы. В образовании повторен тот же путь: вокруг качественных московских школ созданы объединения, и по замыслу они должны дотянуть до своего уровня все остальные.

Но образование не так формализовано, как медицина. Кроме того, школа — это уникальный социальный организм из учеников и учителей, который по определению должен быть куда сплоченнее, чем врачи и больные в клинике. Не совсем понятно, насколько соединение нескольких школ в один блок может быть продуктивным, а результаты при этом невозможно оценить сегодня. Мнения специалистов расходятся, но при этом нужно отдать должное тому, что за эти реформы вообще взялись. Их проводят не в логике сокращения расходов, а в логике повышения качества образования. В сегодняшней России, насколько мы можем судить, это уникальный случай.

Пожалуй, если нужно определить главное, что удалось Сергею Собянину за пять лет его мэрства, — это то, что он поставил на других москвичей. Москва по-прежнему, как и при Юрии Лужкове, остается городом с колоссальным, самым большим в Европе социальным бюджетом: социальную помощь получает каждый второй житель.

Однако мэр увидел в жителях города не иждивенцев, которые получают социальные выплаты за счастье жить в Москве и ждут простых увеселений с каруселями и пряниками, а нечто принципиально другое.

В 2013 году в столице прошли выборы, которые посторонние наблюдатели назвали самыми честными в современной России. В регионах России по-разному относятся к интернету, а Москва, безусловно, самый включенный в сеть российский город, уровень и качество связи здесь выше, чем в половине Европы. Это, конечно, не заслуга Сергея Собянина, но вот то, что московское правительство очень активно в интернете, то, что Москва вошла в топ-10 городов мира по уровню участия граждан в электронном управлении городом (исследование Высшей школы урбанистики) — это, безусловно, его заслуга.

Он исходит из того, что Москва — это образованный, преуспевающий, богатый, динамичный город, включенный в систему глобальных столиц мира, и эти качества формируют взгляды, потребности и запросы москвичей. Парки и новая медицина, реформа образования и транспортных систем, коворкинги и новые набережные — все это не было нужно советскому городу и не нужно населению, сохраняющему советский образ жизни. Но это остро нужно тем, кто состоялся в постсоветское время, тем, кто видел мир и знает, каким должен быть современный город.

Их взгляды и ожидания Собянин смог включить в свою повестку дня. Мы не находим ничего подобного ни в одном из российских миллионников. В Москве они последние пять лет определяют вектор ее развития.